— Неправ я был тогда, Костя. Понятия не имел о кубанских условиях, что здесь можно и ночью хлеб убирать.

— Ну, а теперь как, Афанасий Максимович?

— Теперь верю. Вот ты с ребятами на семь часов удлинил рабочий день комбайна. А что, если по всему Азово-Черноморыо, по всему югу вести уборку круглые сутки? Это, брат, всё равно, что к пятидесяти тысячам действующих комбайнов прибавить ещё примерно столько же. Будешь в НДС и об этом скажи. Комбайнёров для того в Москву и вызывают, что партия хочет вас послушать и с вами посоветоваться, чтобы ваш опыт другим передать. Но и ты тоже не зевай: всё денное бери на заметку. На память не надейся: она часто нас подводит.

Утром я уехал в Ростов.

ПОСЛЕДНЯЯ БУКВА В АЛФАВИТЕ

Вагон, в котором разместились механизаторы Кубани, Дона и Терека (железнодорожники называли его комбайнёрским), находился в середине длинного пассажирского состава. В нашем четырёхместном купе, кроме работника крайзо и меня, ехали ещё два комбайнёра: мечтательный Иван Полеводин из Кропоткинского зерносовхоза и многословный Степан Агеев из Армавирской МТС.

До совхоза Полеводин работал учеником электрика на «Ростсельмаше». А потом, когда по всему Азово-Черноморью был брошен лозунг: «Комсомолец — на комбайн!» — Ваня ушёл добровольцем в Кропоткинский зерносовхоз. Он быстрее других освоил машину и начал соревноваться со Степаном Агеевым.

Про Агеева тогда много писали газеты;

Мне было приятно, что я еду в одном купе со знамениты м механизатором, с ним я давно хотел познакомиться.

Но, увы, в жизни иногда бывает так: человек со слов других кажется тебе привлекательнее, цельнее, чем оказывается на деле.

Резало слух агеевское «яканье». О чём бы Степан Григорьевич ни толковал, он всегда начинал свой рассказ с последней буквы алфавита:

«Я перекрыл мировой рекорд», «Я встречался с наркомом», «Я прославил Армавирскую МТС на всю страну», «Я — первый человек в районе»…

— Скажи, пожалуйста, Степан Григорьевич, — перебил его Полеводин: ему, как и мне, надоело агеевское «яканье», — кроме тебя, в Армавирском районе есть ещё хорошие комбайнёры?

— Таких пока нет. Все экскурсии — к Агееву, Районное начальство каждый день на моём полевом стане. И неудивительно. На весь район я один рекордист. Один единственный. По выработке я на самолёте лечу, а все остальные комбайнёры кто на арбе, кто на черепахе за мной тащатся.

— А почему бы тебе не подтянуть их?

— Не моя забота, на то районные власти есть. Знаешь, сколько в Армавире этих «раев»: райком, райисполком, райпрокурор, райгазета, райпотребсоюз… А мне недосуг: то в Краснодар, то в Ростов вызывают. Всё в разъездах.

Слушая Агеева, я думал: человек купается в лучах славы, разъезжает повсюду, собирает дань уважения. А уважают ли его армавирские механизаторы, уважает ли коллектив, в котором он вырос, и колхоз, где он работает?

В пути мы познакомились с армавирцами, ехавшими в другом вагоне. Они хорошо знали Агеева. Рос он на виду у всех. Был трактористом и неплохим. Потом, когда появились первые комбайны, стал комбайнёром.

Работал хорошо. Но его скромные успехи освещались как выдающееся достижение, его выработку на комбайне называли мировым рекордом. Нередко местные радиопередачи начинались и заканчивались Агеевым. И людям, слушавшим радио, казалось, что в районе, кроме Агеева, других комбайнёров не существует.

От чрезмерной похвалы у Степана Григорьевича закружилась голова. Он загордился, стал свысока смотреть на своих товарищей-механизаторов. Его пытались поставить на место и откровенно говорили: «Не задирай, Стёпа, нос кверху, не будь гордецом. В жизни бывает так: сначала гордость на рысаке верхом скачет, ни на кого не глядит, а домой пешком возвращается. Помни, Агеев: «Тот самый человек пустой, кто весь наполнен сам собой».

Предупреждение, сделанное товарищами, задело Агеева. Он воспринял критику с большой обидой: «Стишками режете. Понятно. Славе моей завидуете! Почему, мол, не мы, а Степан Агеев выбился в люди».

За Тулой на стыке рельсов неожиданно чуть подбросило вагон. Стоявшая на столике модель нового комбайна (мы называли его «Ростсельмашевец») зашаталась.

— С «Запорожцем» ему не тягаться, — сказал Агеев. — На «Коммунаре» я рекорды ставил. На нём я американца «Кейса» побил. А на этой не побьёшь. Кроме «Коммунара», мне другой машины не надо.

Мне тоже нравился запорожский комбайн, но «Ростсельмашевец» обещал быть лучше. Когда я поделился своими мыслями с Агеевым, он мне не поверил и потребовал выложить факты на стол. Эти факты были у Полеводина. Ваня с увлечением стал рассказывать о достоинствах новой машины, объяснил, чем она лучше старой:

— У ростовского комбайна молотильный аппарат шире — он может больше пропустить хлебной массы, чем «Коммунар», да и режущий аппарат на полтора метра длиннее, чем у запорожской машины.

Доводы Полеводина были настолько вескими, что я тут же поддержал его. Зачем цепляться за одну, пусть даже хорошую машину? Нам нужно создавать новые, более совершенные уборочные машины.

Я не подозревал, какой гнев навлеку на себя своим замечанием.

— Скажи, паренёк, — и Степан Григорьевич, сделав паузу, уничтожающе посмотрел на меня, — сколько лет ты комбайнуешь? Один сезон? Да ты ещё зелёный, чтобы о машинах судить.

Полеводин заступился за меня. Не в годах, мол, дело. Каждую, даже хорошую, машину можно и нужно сделать ещё лучше.

— Да кто берётся её сделать, — вскипел Агеев, — первогодок, выскочка! Инженеры и агрономы годами бились над уборочной машиной и сотворили: «Коммунар». А он уже этой машине отходную поёт. Про зерноуборку с корня слыхали?

Полеводин и тут нашёлся:

— Слыхали. От власенковской машины «зерноуборка с корня» современный комбайн далеко ушёл. Если бы парозозостроители топтались на месте, то по железной дороге и по сей день ползали бы черепановские паровозики. А вот нас везёт мощный локомотив со скоростью пятьдесят и больше километров в час.

— Ну и пускай везёт, скорее в Москве будем, — ответил Агеев и вышел из купе в коридор.

«ГОВОРИТЕ СМЕЛЕЕ — ЗДЕСЬ ВСЕ СВОИ»

Москва встретила нас радушно, как мать встречает сыновей, возвращающихся с поля брани. Лучшие комнаты в лучших гостиницах были предоставлены комбайнёрам,

По соседству с азово-черноморской делегацией жили комбайнёры Оренбургской области. Я давно хотел познакомиться с Иваном Варакиным и его товарищем Фёдором Колесовым.

Колесов чуть постарше меня, а с Варакиным мы одногодки: в один сезон стали за руль комбайна, да и колхозы наши носят одно, дорогое для кубанских и для оренбургских крестьян имя — имя Максима Горького.

А как не вспомнить Алексея Максимовича! Великий писатель умел своим проникновенным словом согреть простого человека, поднять в его собственном мнении важность его труда.

«Моя радость и гордость — новый русский человек, строитель нового государства, — писал Горький. — К этому маленькому, но великому человеку, рассеянному по всем медвежьим углам страны, по фабрикам, деревням, затерянным в степях и сибирской тайге, в горах Кавказа и тундрах севера, к человеку… который скромно делает как будто незначительное дело, но имеющее огромное историческое значение, — к нему я обращаюсь с моим искренним приветом. Товарищ! Знай и верь, что ты — самый необходимый человек на земле».

И мы, говоря словами Горького, затерянные в степях, делающие своё, как будто незначительное дело, были вызваны в Москву из бывших медвежьих углов.

В столице каждый из нас особенно почувствовал, что комбайнёрская профессия чуть ли не самая необходимая на земле.

Центральный Комитет Коммунистической партии по крупицам собирал и изучал опыт молодых колхозов и МТС: созывались всесоюзные съезды колхозников-ударников, руководители партии совещались с передовиками сельского хозяйства. Члены ЦК и советского правительства чутко прислушивались к тому, что делалось в сёлах, станицах и деревнях, о чём докладывали делегаты с мест.